Я с любопытством рассматривал деда. Немного хмельной, но в меру хвастливый, он действительно с толком пояснял, как надо держать пику.
— Теперя гляди, как казак наш пику держит и как разит ею супостата отечества! — сказал он строго. — У казака пика завсегда короткая и держит он её не за конец, а поперёк, на перевес. Вот, положим, я скачу на врага, тогда, что робится с пикой? Лезвие пики на поларшина идёт вперёд лошадиной морды. То раз! Потом, когда скачет казак на врага, руку с пикой он немного назад относит, чтобы при ударе размах был. То два! Смекали?
Дед всерьёз заинтересовал казачат. Курносый, шустроглазый Митяшка не сводил глаз с деда. Между тем, казак продолжал:
— Гляди, что дале в бою выходит. Налетает казак на врага и со всего маха ударяет сверху вниз концом своей пики по концу вражьей, а она и без того уже долу клонится, а тут от моего молодецкого удара враз ныряет и утекает в землю. И тогда прощай ворог! Казак ему грудь альбо живот насквозь пикой прошьёт! Вот она, что значит казачья наука! — важно закончил дед, вскинул на плечо пику и пошагал к хибаре.
— Вы, казачки, не утекайте, я ещё нумер покажу! — предупредил он.
Ребята остались у порога, а Митяшка снова прильнул к окну. Варварушка погрозила ему пальцем, и к моему удивлению казачок смущённо скрылся.
Дед недоверчиво глянул на штоф.
— Всё твоё, всё твоё, капельку только и отпила! — не сердясь сказала бабушка.
— То-то! — одобрил дед поведение старухи, строевым шагом подошёл к столу, налил чашку и выпил. Он потянулся за сабелькой, но старуха ухватила его за руку.
— Чи сдурел, старый. Не видишь, хмелен, ребят по-пустому поранишь, да и негоже старому бывалому вытворяться перед малыми!
Она, напирая на него маленьким тщедушным телом, оттеснила к столу.
— Садись, да погомони с бабами!
Старик сдался.
— Строевое ученье отменяется ноне! — провозгласил он и налил ещё чашку. Большой нос деда побагровел. Старик облокотился на стол, глаза его затуманились грустью.
— Гляди, внучек, что стало с твоим боевым дедом! А было времячко, ела кума семячко, чуток на киргизской царевне не оженился. Вот, оно как!
Я удивлённо уставился на старика.
— Да ты не лупи шары, чига! Ну да, ухватил в набеге киргизскую царевну да уволок. Да на стану ночью грех вышел. От устали всхрапнул малость казак, а она ушла. Порезала ремни и утекла до степу, да и коня мово прихватила, лихая! Было однова казаку счастье, да и то сплыло. Эхх!…
Старик глубоко вздохнул, опустил голову. Бабушка, как порох, вспыхнула:
— Вот анчутка старый, полста годов мне всё не даёт покою с той царевной!
Варварка угадала ревность маленькой темнокожей старушки. Она обняла её и засмеялась добрым смехом, от которого у всех посветлело на душе.
— Да это он к тому, что ему приятно вспомнить молодой грех, баушка! — лицо молодой женщины осветилось ослепительной улыбкой. — Давай-ка лучше песню споём! — предложила она и встряхнула головой, готовая первой вступить в игру. Но старуха предупредила её. Когда-то она на станице считалась первой певуньей, да и сейчас заезжие гости из большого города не раз заставляли её напевать древние казачьи песни и записывали их. Старая Дарьюшка гордилась этим и сейчас, пригорюнясь, она завела чистым глубоким голосом:
Круты бережки, низки долушки
У нашего пресловутого Яикушки.
Костьми белыми казачьими усеяны,
Кровью алой молодецкой упитаны,
Горючьими слезами матерей и жён поливаны…
Я в удивлении раскрыл рот: морщинистая, дряхлая бабушка на-диво обладала тонким, трогающим душу, голосом. Напев её был звонок и чист.
Как ручеёк в широкую реку, вступила и Варварка в песню. Она чуть-чуть запрокинула назад голову, полузакрыла глаза и с вдохновением залилась песней.
— Их, красна молодка, соловей-птаха! — одобрил дед, заглядевшись на казачку, лицо которой, сияло счастьем.
В комнату прокрадывались сумерки. Дед притих, прислушался к песне. По щеке его текла вороватая слеза. Он смахнул её и задушевно попросил:
— Бабочки, спойте про наш Яичишко!
Варварка перевела глаза на старика, кивнула ему. И минуту спустя новая волнующая песня наполнила горницу. Старая и молодая пели:
…Золочёно Яикушки
Его было донышко…
…Серебряна у Яикушки
Его была крышечка…
Каждый куплет напевался два раза. Румяное лицо Варварки ушло в тень. Слышно только, как взволнованно дрожит её голос, полный большой сердечности. Хватало за душу, на глаза вызывало тихую радостную слезу…
— Ух, хватит! — вскочила со скамьи Варварка, когда невмоготу стало это дивное томление. Она вдруг взвизгнула, топнула козловыми башмаками и поплыла по горнице, пошевеливая плечами. Дед вскочил из-за застолицы и лихо завертелся перед молодайкой. Откуда что и бралось? Старик вертелся перед нею, приседал, повёртывался молодо, хлопал в такт ладошками. И особенно лихо выходило у него, когда он, подбрасывая колено, ударял под ним в ладошки. Пол ходуном ходил под крепкими чоботами. Варварка, отступая перед бравым стариком, манила его к себе и, смеясь беззвучным смехом, трепетала мелкой дрожью всего тела…
В избе потемнело, предметы приняли смутные очертания, дед стукнул последний раз каблуками и устало отвалился на скамью.
— Ну, сборола!
В оконце заглянул золотой серпик месяца: он выплыл из-за осокорей и клонился к Атач-горе, которая тёмным силуэтом виднелась в оконце. В горенке стало тихо, так тихо, что слышно было дыхание. И вдруг среди этой благостной тишины раздался тихий плач. Плакала Варварка.
— За нелюбимого выдали замуж. Пляшу, а сердце скорбит. Ух, и скорбит, дедушко! — пожаловалась она: — Грешница я, великая грешница. Всё сильнее и сильнее люблю его. И закон порушила и люди насмехаются. Мне бы родиться в другом месте, где народ добрее. Люблю я всё красивое: цветы во степи, яркие платья и добрые песни!
Она с глубокими вздохами всхлипывала, постепенно стихая.
— Уймись, Варварушка! — сердечно утешала её бабушка. — Уймись, радошная…
В темноте смолкло и раздался грустный мечтательный голос Варварки:
— Мне бы умереть, бабушка, или русалочкой стать!
— Что ты! Что ты! Господь с тобой, к ночи несуразное да нечистое говоришь! — испуганно зашептала старуха, творя крестное знамение. — Угомонись, молодка!
Дед покрутил головой:
— Грех один!
Но Варварка не унялась, она захрустела пальцами и сказала:
— Ну, тогда мне под солнышком, как тучка растаять!..
Бабушка вздула огонёк, засветила маленькую лампочку. Варварка сидела в уголочке красивая и мрачная. В глазах её была безбрежная скорбь. И впрямь сейчас она походила на русалку. Казачка поднялась, поклонилась старикам:
— Ну, прощайте. Благодарствую за угощение! Не обессудьте молодую! — примирённо обронила она.
Казачка подошла ко мне, провела по моей щеке горячей рукой.
— Гляди, голубок, никогда не упускай своего счастья! — вздохнула и тихо вышла из избушки…
— Хороша бабёнка. Бог только доли путёвой не даёт! — после долгого раздумья сказал дед и полез на «кошачью горку». Было и без того душно, но он с наслаждением растянулся на горячей печке и притих.
Утром бабушка переодела меня в поношенные плисовые штанишки, дала замашную рубашку, а мои добрые козловые сапожки и шапку упрятала в окованный сундук.
На улице меня давно поджидали ребята. Усевшись на земле в кружок, они с жаром слушали рассказы Митяшки. Белобрысый вихрастый казачок с лукавыми глазёнками горячился, размахивал руками. Завидя меня, он крикнул:
— Иванушко, иди, иди, присаживайся на лыцарскую раду!
Я мигом уселся вместе со сверстниками, которые глазами дали понять: «Помалкивай, Митяшка растабары пускает»…
Подняв вдохновенное плутовское лицо, Митяшка с жаром рассказывал:
— Проснулся я ноне утречком и взглянул в оконце, как на небушке? И что же, братцы, вижу: по станице сапоги вышагивают, а позади дед Котилко бегит и вдогонку бунчит:
— Вертайся! Вертайся! Куда поперли окаянные?
Насилу догнал, до чего прыткие! Тут середь улицы Котилко присел и напялил их на ноги!..
Все с недоверием смотрели на приятеля. Кругленький смугляш с серыми глазами на выкате робко усомнился:
— Не может того быть, чтобы сапоги сами по себе ходили!
Митяшка крутнул головой и положил истовый кержацкий крест.
— Вот лопни мои глаза, коли вру!
— Ну, тогда сапоги-то колдовские были! Дед Котилко непременно колдовством занимается! — серьёзно сказал смугляш.
— Угу! Без этого никак не прожить старющим людям! — авторитетно заявил Митяшка.
— Оттого кругом творится такая чудасия, не приведи бог! Скажу вам, был намеднись такой случай на степу с ним: идёт Котилко и видит во чистом поле гуляет курочка. Это не бывает так, за здорово живёшь. Примечай, ребята, коли такое поблазнит, непременно на том месте клад. Дедко-то смекнул в чём дело и хвать курочку за хвост, а сам кричит: «Дайся мне золотая казна не на корысть, не в напасть, на радость. Аминь. Чур! Чур! Чур!..» Только зачурался, а курочка и рассыпись лобанчиками. Котилко хвать-похвать золото в шапку, а сам думает: — «Вот какая чертовка, а не курочка. Только хрена я дарить кому стану, все у Дубонова пропью!» И только, братцы, сказал это дедко, да глядь в шапку, а там не золотые лобанчики гремят, а черепушки от битого горшка… Ну, будет ноне с вас, на Яик пора! Побегли, родимые!
